Семен Аралов - Долг и отвага [рассказы о дипкурьерах]

Когда буханка лежала на прилавке, в столовую вошел Владимир Ильич и сразу обратил на нее внимание. Он знал, что белому хлебу обычным путем появиться было неоткуда (весь белый хлеб, по его же распоряжению, поступал в больницы, госпитали и детям), и спросил:

— Откуда белый хлеб?

Ему рассказали, что из Кронштадта приехал сын уборщицы и привез свой паек матери, а та отдала хлеб в столовую.

В. И. Ленин попросил меня вызвать, и поздоровавшись, спросил:

— Это вы привезли хлеб?

— Я, — отвечаю.

— А откуда у вас белая мука?

Я объяснил, что когда наши корабли прибыли из Гельсингфорса в Кронштадт, то у нас оказалось немного белой муки, и командование распорядилось испечь и раздать матросам белый хлеб.

Немного подумав, Ильич распорядился отдать белый хлеб детям. Потом поинтересовался, какую службу несу в Кронштадте? Я ответил, что охраняем Петроград и крепость, охраняем порядок, выполняем задания штаба. Владимир Ильич на прощание крепко пожал мне руку и пожелал всяческих успехов.

После переезда правительства в Москву туда перебрались мать и все мои близкие. Младший брат Борис работал в приемной Ленина, сестра Полина — в канцелярии Совнаркома. Жили в Вознесенском монастыре в Кремле. Туда же вскоре, вернувшись с флота, перебрался и я. В Кремле познакомился с товарищем Половинкиным, служившим в охране В. И. Ленина. Попросил устроить на работу. Он обещал и уже на второй день сказал, чтобы я зашел в отдел кадров Наркоминдела. Получил назначение — пограничным комиссаром НКИД станции Белоостров.

На меня сразу свалились новые обязанности, о которых я не имел до сих пор ни малейшего понятия. Надо было контролировать деятельность таможни, принимать прибывавших через советско-финляндскую границу наших политэмигрантов, помогать в обмене военнопленными, не пропускать в нашу страну всякие контрреволюционные элементы.

Особенно большие хлопоты причиняли выезжавшие за границу. Это был разный народ, в основном ярые антисоветчики, авантюристы и спекулянты. Отбирали у них произведения искусства, драгоценности, валюту, которые те пытались вывозить за границу. У этих господ не было ни чести, ни совести. Лгали при таможенном досмотре, прятали ценности, обманывали в декларациях, составляемых при переезде границы. У одной иностранной артистки нашли несколько десятков золотых колец и драгоценных перстней, запеченных в булку, у другой — музейную картину под подкладкой пальто. А офицеры какой-то англо-американской миссии, направлявшейся с Кавказа, запрятали планы некоторых военных объектов под стельки ботинок.

Были мы тогда неопытны, доверчивы, и, конечно, многое не было обнаружено, немало народного добра уплыло за границу. Многое пришлось повидать на пропускном пункте Белоострова. Я как бы познал изнанку «буржуа», всю грязь и низость этих людей.

…Положение на советско-финляндской границе обострялось с каждым днем. В начале июня 1919 года один агрессивный акт белофиннов следовал за другим, финские войска кое-где даже вторглись на территорию Карелии (тогда Олонецкой губернии). С финляндской границы почти каждый день вели артобстрел то одного, то другого участка нашей территории; начались обстрелы Белоострова. Содержать пропускной пункт в таких условиях было невозможно, и он был закрыт. Я вернулся в НКИД, где получил назначение на работу дипкурьером.

В те времена дипкурьеры, как правило, ездили без сопровождающих. Это значило, что от почты нельзя было отойти ни на минуту. Возили не только почту, но и другие ценности.

Первые мои рейсы были на Украину. Во время наступления деникинских войск на Киев пришлось сопровождать ценности и архивы, эвакуировавшиеся из Киева.

Поезда почти не ходили, плыли на барже с маленьким пароходом по рекам. Было нас двое. Я и А. А. Машицкий, работавший тогда в представительстве НКИД в Киеве (потом он долгое время был секретарем партийной ячейки НКИД). Рейс был трудным, изобиловал довольно опасными приключениями, но закончился благополучно.

Приходилось возить почту в товарных холодных, неотапливаемых вагонах, на бронепоездах, на паровозах и просто доставлять пешком.

Осенью 1919 года после долгих и трудных переговоров было заключено соглашение между российским и польским обществами Красного Креста о взаимной передаче гражданских пленных. В Варшаве было учреждено представительство российского Красного Креста во главе с Юлианом Мархлевским, на которое возлагалось решение всех вопросов, касавшихся передачи пленных.

Представительство получило право посылки своей почты, применение шифра и гарантию польского правительства о полной неприкосновенности наших представителей. Такая гарантия была особенно необходима после злодеяния, учиненного в Польше в январе 1919 года над Делегатами Красного Креста, когда белополяки расстреляли четверых или пятерых представителей этой гуманной общественной организации.

Советско-польская граница была, по существу, на военном положении. Железнодорожное сообщение прервано, пограничные мосты разрушены, стояла наготове артиллерия. В воздухе пахло войной. И вот в этих условиях я получил задание доставить почту представителю нашего Красного Креста товарищу Мархлевскому.

До передовой линии по границе я доехал на бронированном паровозе. А дальше, как условились с польским командованием, я должен был перейти расположение польских войск и затем снова ехать, уже на польском поезде. Пропуском служил белый флаг, который я должен нести при переходе линии фронта.

Не помню уже, где я сошел с паровоза, привязал белую салфетку на палку и в сопровождении двух красноармейцев и командира двинулся по направлению к польской линии.

Навстречу шли белополяки. Нарядный усатый польский подпоручик, похожий на персонаж из какой-то оперетты, как-то картинно завязал мне глаза, и я пошел через фронт. Польский жолнеж (солдат) вел меня под руку. Путешествие продолжалось с полчаса. Наконец опереточный офицер снял повязку и меня подвели к стоявшему под парами паровозу. На нем доехали до какой-то станции, где я и пересел в пассажирский поезд.

Почта была доставлена.

Обратный путь оказался сложнее. Сначала белополяки заявили, что паровоза у них нет, — собственно, есть, но его надо ремонтировать, на что уйдет много времени. С большим трудом уговорил железнодорожное начальство дать дрезину, на которой кое-как и доехал до передовой.

Пока шли все эти переговоры, подошла ночь. Польский офицер неожиданно заявил, что на передовой он держать меня не может и я должен идти к своим сейчас же. Снова завязали глаза. Мороз стоял градусов 25–30. Дороги не знаю. Но делать было нечего. Со мной пошел жолнеж, который, как только мы отошли, показал направление, куда идти, снял повязку и ушел к себе. Я остался в поле один.

Прошел километра три. Темно, холодно. Стал мерзнуть. И вдруг недалеко вижу силуэты нескольких, как мне показалось, крупных собак. «Откуда они тут? — мелькнула мысль. — А что, если это волки?» Револьвер, бывший со мной, едва ли мог спасти. Медленно бреду дальше. Звери стоят неподвижно; словно светлячки горят зеленые немигающие глаза. Вдруг…

— Стой, кто идет? — слышу окрик.

— Свой, дипкурьер, — отвечаю.

— Курье-еер, — протянули из темноты недоверчиво. — А не шпион, часом? Стой, ни с места!

Я пытался объяснить, кто я, но мне не верили. Так и пришлось стоять под прицелом красноармейцев, пока не явился командир и не вызволил меня.

Трудно было возить тогда почту и в Эстонию. После пограничного пункта в Ямбурге (ныне Кингисепп) ехать дальше до Нарвы надо было на подводе (железные дороги бездействовали), а от Нарвы, если повезет, добираться до места на поезде.

Однажды, когда я и один из членов нашей делегации ехали в город Юрьев (Тарту) в товарном вагоне, у него загорелись буксы. От ветра пламя быстро разгорелось, занялся и пол вагона. Никакой сигнализации, чтобы остановить поезд, не было. Я несколько раз выстрелил в воздух, полагая, что, может быть, машинист услышит и остановит состав. Но разве услышишь хлопки браунинга на паровозе при лязге и грохоте мчащегося поезда? Поезд шел под уклон все быстрее. Пламя полыхало, начала гореть и стенка вагона.

Что делать? Решили выпрыгнуть на ходу с риском разбиться — это все же лучше, чем сгореть заживо. Сначала нужно было сбросить мешки с почтой, а затем прыгать самим. Ситуация, что и говорить, не из приятных. Всякое случалось, но прыгать из горящего вагона еще не доводилось…

Говорят, что пожар особенно страшен на море. Возможно, это и так, испытать не пришлось, хотя я и много плавал. Но пожар в быстро идущем поезде, когда сидишь, как в клетке, в горящем товарном вагоне, тоже страшное дело.

Подошли к двери. Мимо мелькали дорожные будки, телеграфные столбы, деревья. Надо прыгать…

Но тут нам показалось, что пламя немного уменьшилось. Мы вылили на горящий пол два ведра воды, которую брали в дорогу. Стали сбивать пламя брезентовыми мешками. Вскоре, к счастью, поезд замедлил ход, остановились на разъезде. Подбежавшие люди помогли погасить огонь.